У него было столько шрамов, что он мог бы изучать их годами.
Что-то вроде безотказного средства занять свое время - стоя в очереди или сидя в автобусе - стоило ему только обхватить руку, и скользнуть кончиками пальцев по коже, как он тут же их чувствовал.
Некоторые были маленькими и совсем незаметными, будто бы рассыпанные по телу белые зерна - много на коленях, неимоверно много - на кистях. Очень интересные, и не надоедали нисколько. У него даже были любимые - вроде аккуратного, длиной в сантиметр, и очень тонкого вдоль большого пальца. Он тер его, когда нервничал, или зарисовывал ручкой, когда отвлекался. Вокруг этого шрама рождались маленькие узоры, он был центром картин из пасты.
Некоторые - большие и страшные, вроде длинного и рваного на спине. В сырую погоду тот ныл, как будто внутри, под тонкой белой кожей, все еще идет кровь. Тогда он заводил руку за спину, до ломоты, прижимая пальцами мокрую от пота рану, чувствуя, как она пульсирует.
Он помнил, как получил некоторые. Вот этот, под губой - год назад, споткнувшись и упав на асфальт, не успев выставить руки. Вот этот, на бедре - о торчащий из забора гвозь, прошлым летом. Вся проблема заключалась в том, что помнил он ничтожно мало, будто бы тот, кто почистил его память, позабыл почистить его самого. И, глядя на огромную и уродливую отметину на ноге, думая о том, как больно ему было, когда он получил эту рану, как хлестала кровь, как рвались мышцы - представляя, а не вспоминая - он понимал, что эти следы - подарок. Чтобы он не забывал, что он не такой, как ему кажется.